Закулисная часть Дворца спорта, всегда такая неспокойная в дни эстрадных концертов, на сей раз за какие-то 10 минут опустела. Нетеатральное ощущение. В театре все самое интересное за кулисами-то и начинается. Здесь привычка скорее спортивная – порядок, режим. Несмотря на то, что во Дворце спорта царит настоящий театр – Театр ледовых миниатюр. Здесь тишина. Единственный аккомпанимент – монотонный стук ветки в оконное стекло – уникальная фонограмма для этого разговора с Игорем Бобриным после спектакля по мотивам Чаплина, разговора об одиночестве.
- Что же случилось в нашем обществе, если так популярна стала тема Чаплина? И в песнях и в эмблемах, и в спектаклях одиночество маленького человека в большом недобром мире…

Игорь:

- Одиночество было всегда в любом обществе. Там, куда мы сейчас зашли (расшифровывать не надо) Чаплин уже не поможет. Все это – игра в краски. Но я не пессимист, и если бы полностью верил в то, что сейчас сказал, мы не играли бы сегодня Чаплина. Если после этого один человек задумается над тем, кто он, откуда, кому он нужен, уже мы не зря есть. Ведь если я кому-то нужен, я не могу быть таким, как все вокруг. Я должен быть разным, интересным, неравнодушным. И если всем на меня наплевать, я опускаюсь. В поисках эпиграфа к спектаклю прочел все дневники Чаплина. И ничего кроме рассуждений о долларах, гонорарах, импресарио выгодных, или невыгодных, не нашел. Чаплин был бизнесменом. А в памяти мира остался беззащитный человек с его одиночеством.

- Но этот маленький человек есть и в вас, иначе бы не принесли бы этот образ и эти ощущения в свой театр?

Игорь:

- Скорее это воспоминание о жизни прошлой и прошлых ощущениях, знакомых каждому. Барьеры, заботы, закрытые двери, невхожесть в иной манящий мир. Знают это все, или почти все. В ФРГ мы записывали на видеопленку не спектакль, а реакцию зрителей. Холодные сухие немцы плакали. Мне-актеру приятно, но я-человек успеваю подумать – не дай Бог, чтобы это случилось с тобой!

Задаю вопросы слишком глобальные в своей сути, чтобы на них вот так с ходу можно было ответить. Быть может, задаю вопросы самой себе. А он отвечает себе самому на вопросы собственные, для него важные. Так и идут две параллельные нити этого разговора. Мои размышления по поводу Игоря Бобрина – актера, спортсмена, его образа, знакомого мне лишь про помощи «масс-медиа». И его ответы-размышления, складывающиеся скорее в его монологи.

Игорь:

- у нас, у театра, сейчас сложный период – испытание славой. Это все проходят, но мы по второму разу. Первый был в спорте. Во время трехмесячного тура по Европе мы поняли – начался второй. За шесть лет, с тех пор как ушел из спорта, и пока все создавалось, я сам никуда не выезжал. И не тянуло к полному обеспечению и пиву без очереди. Ехать только за этим, доживать свой спортивный век? Мелко. Верил, что смогу сделать свой театр. И были те, кто верил в меня. Особенно в трудный период, когда распался первый коллектив (зрители, может быть, помнят его под названием «Все звезды») и со мной ушло большинство. Тогда я думал – мы должны доказывать, что мы сильнее. И только потом понял, не надо ничего никому доказывать. Просто делать, что хочешь и что можешь, а жизнь рассудит.

- Ах, если бы все было так просто. Жизнь брала бы и честно рассуждала. По заслугам. Увы, верится с трудом. Но почему он в это верит, а я - не очень? Ведь и моложе. И били меня меньше, чем его. Или смысла во мне меньше? И сил , значит меньше. И веры… Но это так – мысли в параллель с разговором, пока Бобрин продолжает рассказ о первых гастролях по Европе.

Игорь:

- И вот этот тур. А потом выступления в Париже, в самом престижном зале – Дворце Конгрессов. Лед 25 на 30 метров, прямо на сцене. Нет этой надоевшей хоккейной коробки. Другое освещение, акустика. И другое ощущение спектакля. У сцены есть свое таинство. Там понимаешь, ты – актер.

Игорь рассказывает о ином контакте с залом, о ином способе существования, а у меня второй раз после его спектакля мелькает фраза, которая потом станет заглавием для этого интервью.
Да, он актер. Как тот, кем он был только что на льду. Великий актер для «великого немого». Почему бы не назвать так и его бессловесное искусство? Он – актер. И был им всегда, хотя в его спортивную пору в иных устах это звучало как упрек. Но и в жестком, даже жестоком мире большого спорта он сумел остаться, (или стать) не только большим актером, но и самим собой. До сих пор мы не говорили о спорте – новые дела сейчас важнее старых воспоминаний. Но разговор неизбежно возвращается в тот мир после моего, казалось бы, нейтрального вопроса.

- Вас часто предавали?

Игорь:

- Спорт сам по себе предательство, И все мои занятия спортом – цепь предательств. От необъективного судейства, до… Сложно там. А у меня еще тренер был Игорь Борисович Москвин – Дон Кихот, который ни к какому начальству не ходил. И вроде меня все говорил: «Докажем работой» В спорте предательство сам путь вперед. И когда потом тебе говорят: « Все. Стоп. Дальше нельзя» На уровне Министра по спорту говорят, это тоже предательство...

Как ценим мы все редкое в нашем мире. Благородство Дон Кихотов особенно. Если только замечаем их. Видны все больше другие, те, что впереди, на вершине. А Дон Кихотам трудно, почти невозможно дойти до вершин, путь к которым неизбежно становится цепью измен. Вершины после предательства им не нужны, а если нужны, то это уже не Дон Кихоты, а лишь играющие в них. Но мы-то искали истинных. Может быть потому так боимся за тех, кто все-таки рискнул идти наверх не спрятав душу за броней общепринятых норм, не погасив глаза. Может быть, потому мы так трудно верим, что смогли они, не изменив себе, сделать свое дело, да еще помогать, облегчая путь другим. .. Но смог же он.

Игорь:

- Сейчас я преподаю в ГИТИСе, сталкиваюсь с тренерским составом, сегодняшним и завтрашним. И вижу только одно – насколько техническим стал наш спорт. И я понял, что мой долг – достучаться в их сердца. Кажется, только сейчас, к их 4-му курсу, стало получаться, они – мои ребята – другие. У них глаза открытые.

- Вы не боитесь, что теперь, в нашем жестком спорте, их с их открытыми глазами просто забьют?

Игорь:

- Боюсь. Но знаю, что они уже не выйдут из спорта душевными уродами. Из двух зол…

Игорь замолкает, словно мысль его теряет словесную оболочку и продолжается только в нем. А я слышу все тот же стук ветки в оконное стекло. Потом звук последних шагов в коридоре, голос Натальи Бестемьяновой: « Игорь, мы ушли!» И разговор неизбежно приходит к теме, наверное, навязшей в зубах у них обоих. К семейной теме. Трудно ли было, когда Наташа была еще в спорте, а он уже в своем театре? Трудно ли сейчас, когда в готовый коллектив пришла не просто звезда, но и жена художественного руководителя? Трудно ли?

Игорь:

- Когда они выступали, старался, конечно, не волноваться. Куда там! Они на Олимпиаде в Калгари, Вот-вот их выход. А у меня в ГИТИСе (тогда я еще учился сам) экзамен по актерскому мастерству. У нашего педагога В.А. Шалевича экзамен становился настоящим спектаклем, не только с комиссией, но и со зрителями. И мне играть Акакия Акакиевича. До своего выхода все бегал вниз по лестнице к телевизору. Но как только там объявили: « На лед приглашаются Наталья Бестемьянова и Андрей Букин» здесь раздался голос: «Бобрин, на сцену!» Не помню как играл, но хвалили меня потом очень: « Какая выразительность! Какой нерв!» А я за них нервничал.

Случайность? Но там в ГИТИСе он впервые «заговорил». В прямом смысле слова. Как актер, И играл на равных с теми, кто говорил всегда. И Акакий Акакиевич, и Сирано, и многие другие роли. Но, поняв, что может говорить в словах, он не мог не вернуться к своему способу выражения. Но это отступление, А разговор дальше о Наташе.

Игорь:

- Что до дня сегодняшнего, Наташа удивительно работоспособный человек. Ее от работы оттягивать надо, она все хочет сделать. С одной стороны действительно, пример для других, ребята за ней тянутся. А с другой, наверное, мелькают у них мысли: « Вот пришла и все отобрала!» Везде две стороны медали. Но я знал - если поступаешь по чести, не врешь, тебя поймут, куда бы ни ставил ты свою собственную жену. Так и получилось. Первая аллергия у ребят быстро прошла, Мне же гораздо труднее было завоевать их доверие, сначала Наташи, когда она пришла к нам одна, а Андрей еще почти год бумажки в Спорткомитете с места на место перекладывал, а потом и их двоих. Ведь кроме творчества, мне приходится выполнять чисто тренерские функции. Я не мог рассчитывать ни на то, что Наташа моя жена, ни на то, что мы столько лет дружим с Андреем. И не хитростью, и опять-таки, не ложью. Только честно…
Но, кажется, это уже этап пройденный. Работаем спокойно в театре. И для чемпионата мира среди профессионалов, который пройдет в декабре в два этапа, сначала в Вашингтоне, потом в Москве, сделали показательный номер «Памяти Армении». И на самом льду как партнеры, кажется, сработались. Здесь, в Ростове, впервые отыграли вместе в «Фаусте». Правда, это тот случай, когда «несчастье помогло» Наташа танцевала в составе с Володей Котиным, он накануне повредил ногу, Уже здесь сделали снимок, сразу в гипс и на самолет. Пришлось мне работать за него, Так и впервые сыграли с Наташей: она – Маргарита, я - Мефистофель.
Говорим о «Фаусте», о силах добра и зла, о вечности сюжета, воплощенного теперь на льду. Говорим о вечном, а я, заметив на столе принесенные накануне из буфета жестяные тарелочки с колбасой, винегретом, бутылки лимонада – ужин актеров – не удерживаюсь от очень банального и очень репортерского вопроса:
- Не устали от кочевья? Не хочется чего-то более спокойного, обыденного?

Игорь:

- Своим вопросом подталкиваете меня к тому, что лучше бросить все и стать мясником. Хотя нет, неудачный пример. Мясником по нашей жизни очень даже романтично, По крайней мере свежее мясо будет… Когда устаю до предела, когда тяжело очень, бросаю все и уезжаю в деревню Чумы, в 150 километрах от Ленинграда. Там родился мой дед. Там тишина, которая два дня лечит, а на третий становится пугающей для городского слуха, кажется, что уши заложены. Там можно подумать о себе и о жизни, и о том, что же дальше, тогда, когда не смогу сам выйти на лед. И вообще – дальше? Тридцать шесть – это уже не возраст мальчика…

Вот такой разговор, Конечно, я не смогла передать его весь. Любопытную историю о том, как небольшой ледовый театр выиграл судебный процесс у Большого театра, оставлю до пятницы, она выбивается из всего разговора по тону. А пока, расшифровав фонограмму, списав с диктофона сохраненные им слова, мучаюсь невозможностью сохранить и передать то, что за словами скрыто – ощущение. Ощущение ноябрьского ветра, стучавшегося в окно. Ощущение пустого, пугающегося собственной пустоты закулисья. И ощущение этого разговора с человеком, который обычно говорит без помощи слов. Ведь он актер. Великий актер для великого искусства, которому не нужны слова.